[indent] Боги сматывают струны в шарики с огненным сердцем, наращивают на них каменную плоть и окутывают газами. Они с любопытством поливают и греют свои виварии, взращивают комочки новой жизни - трепетной, хрупкой, нежной. Боги создают природу, и она стучит судейским молотком, молниями, ливнями и оползнями, клацает зубами хищника, дышит миазмами хвори над ухом жизни. Боги хотят совершенства, они любят своих детей, но не терпят разумности. Достаточно одной споры разума, и вся работа бога обрастает плесенью мыслей. Люди уподоблялись создателю только раздутым самомнением и обсессивной тягой к строительству. Оставалось только с брезгливой жалостью сжечь весь труд дотла и начать заново, но, кажется, у создателя этого мира не хватило на то смелости, и он оставил своих изуродованных детей мучительно разлагаться. Они были ошибкой совершенной системы, а потому так нравились Манару: забытые всеми, они жадно возились на трупе мира.
[indent] Манарова каста была одной из самых проблемных. Их природа - хаос, спонтанная жизнь и внезапная смерть. Никто уже не помнит, почему их буйства разгневали других богов, но даже потеряв контроль над чужим бытием, они нашли свое место в ткани реальности и поросли на ней гроздьями раковой опухоли. Ифриты больше не лезли к другим богам: они несли мор и выедали их миры до самых магмовых сердец.
[indent] Впрочем, увлечение Манара родом человеческим было необычным. Для его касты было бы унизительно приспособиться в комочек плесневелой материи ради забавы. Они предпочли бы стать ураганом, огненной бурей или, может, роем плотоядной саранчи. Манар был особо извращенным отделением их коллективного разума, заигравшимся почти до смерти.
[indent] Его одержимость людьми была такой же странной, как дружба Агаты со сворой собак. Как и Агата, Мэнни не мог ответить, почему одних зверей едят, других травят, а третьих греют собственным телом в постели. Он лишь усвоил, что люди любят теплых животных с конкретным количеством конечностей. Особенно хорошо, если одна из конечностей может вихлять из стороны в сторону.
[indent] После случая в доме мутантов Мэнни понял, что Агата сможет помочь ему с сосущим голодом, пожирающим воздух. Рядом с фальшивым иранцем мир дрожал и слоился на сотни тонких языков. Агата не могла быть его добычей: у нее не было души, как у него - тела. Видимо, она уже имела дело с богами и, может, за честную плату вновь согласилась бы на заварушку. Главной проблемой было то, как Манар зарекомендовал себя, проглотив больного младенца на глазах человека. Женщина была странноватой, но не безумной: она не смогла бы смириться с такой плотоядностью, а  [indent] Мэнни не смог бы откупиться домашней запеканкой и сердечным "мне жаль".
Впервые он обратился псом в шутку, чтобы ощутить, каково будет мчаться за человеком с разинутой пастью по клеверу и осоке, игриво пробовать зубами его руку и подслушивать разговоры. Как оказалось, лучшего способа прилипнуть к человеку нельзя было придумать. Агата сама выбрала, чтобы огромный бродячий пес стал частью ее жизни, и назвала его Нарфексом. Впервые услышав это имя, Мэнни-пес чихнул, чтобы скрыть смешок. Неплохо.
[indent] Он давился влажной едой из медной миски, а потом линял подальше от дома, чтобы выблевать парной кипяток и вгрызться в сухую ветку. Однажды его засек какой-то рыбак по дороге к реке. Через пару дней, пробегая по кустам мимо какого-то дома, он краем уха услышал от хозяев, что некий мистер Понд увидал в лесу "гончую смерти" и подался волонтером в церковь. Мэнни-Нарфекс редко подходил так близко к людям, ведь осознавал свою легкую ненормальность: клещи и блохи не цеплялись к его высоко посаженным ушам, сам он не пах ничем, кроме дыма и горелого мяса, а другие собаки относились к нему с непониманием и тревогой. Вряд ли они принимали Мэнни за себе подобного, зато лесные зверьки, которых он ловил от скуки, как кошка, тоже не могли его учуять. Его светло-рыжие глаза светились в ночи двумя адскими маяками, а нос и губы всегда были сухими. Прошло уже несколько недель. Мэнни сам поражался, почему Агата до сих пор ничего не поняла.
[indent] Он спал в ее постели и грелся об ноги, прикрыв морду кончиком хвоста, бесцеремонно заходил за ней в ванную комнату и сидел у двери, наблюдая, как руки в пене перебирают щетки, флакончики и тюбики. Когда приходили интересные гости, он забирался к ним на колени и придавливая горячей тушей к дивану, читая людские мыслишки. Он лежал на солнце кверху брюхом, ловил зубами мух, странно урчал, приветствуя вошедшую в комнату Агату, и поворачивался к ней с понимающим взглядом, чтобы выслушать новую тайну - рано или поздно она бы рассказала что-то такое, что можно было бы превратить в заманчивую сделку. Раздвоенный, разорванный на два существа, он не заметил главную проблему - "лесную фею" и старую знакомую, снова насравшую ему в колодец.
[indent] Возможно, она учуяла его запах, впитавшийся в корни волос Агаты. Может, она догадалась по рассказам гречанки, куда спрятался этот огненный ублюдок, или ей было достаточно оказаться в километре от дома, где дремал Мэнни-пес. Когда Агаты не было дома, ведьма просочилась через входную дверь и долго водила ноздрями, прислушиваясь к знакомому запаху гари. Мэнни тотчас испарился в дым, перепугав стаю одомашненных зверей, и отнес себя подальше, в груду камней у разрушенного столба. Он не знал, на что надеялась эта сука, ведь твердо решил больше никогда и ни за что не ступать в воду. Раньше ведьмы почти его не волновали, а вот треклятые Сестры так и просились, чтобы им надрали уши. Манар злобно клацал зубами и рвал сухую траву: нужно было вернуть себе энергию, хотя бы часть, немного. Неизвестно, что ведьма задумала - однако вряд ли что-то приятное, - и если Мэнни проживет еще неделю на две шкуры, злобные швабры без особых усилий свернут его в калач. Еще страшнее, если на разогнуться обратно в ифрита снова не хватит сил.
[indent] На следующее утро, как только Агата выбралась из постели и оделась, Мэнни-Нарфи жалобно заскулил, заглядывая женщине в глаза с такой печалью и болью, будто собрался "вотпрямща" помереть. Он урчал и прыгал, дергал Агату за подол и тянул из дома, симулируя повадки какой-то псины из фильма про неуклюжего мальчика. Восход был пасмурным, и небо слипалось с землей розовой полосой тумана. Где-то далеко слышался гул одинокой машины, мчавшейся по пустынной полосе. Поджимая хвост, Мэнни-Нарфи перебежками засеменил в сторону леса, то и дело останавливаясь в охотничьей стойке, чтобы повернуться к Агате и поторопить ее взглядом. Этот спектакль выглядел совершенно неестественно, будто Нарфи накануне сожрал все запасы веселых грибов или подрался с бешеным енотом. Зато работало.
[indent] Он уводил Агату в лесные заросли подальше от тропинок и знакомых дорог, пока наконец не поравнялся с ней и не нырнул шеей под теплую человечью руку, прежде чем земля на мгновенье перевернулась, и они оба оказались в совершенно другом месте. Если окраина Бангора пахла соснами и дорогой, то сердце чащи Ярмута - мхом, гнилью и болотной водой. Туман вскипал над лишайниками и тек по щиколоткам, будто густая пена. Мэнни-Нарфи чуял ведьму, а ведьма водила носом и чуяла его.
- Ладно, милая, раз теперь мы друзья... - Мэнни-Нарфи тряхнул влажной лапой и обошел лужу, - ...иу. Раз мы друзья, и ты знаешь, что я не опасен, даже если - заметь это "если" - иногда я употребляю младенцев... Боже, не смотри на меня так.
[indent] Черная морда разъехалась в улыбке. Мэнни-Нарфи высунул язык, тут же зашипевший от влажного воздуха. Он запрыгнул на поваленное дерево и развесил большие беспокойные уши, пялясь на Агату огненными глазами.
- Лучше расскажи про свою красавицу. Она не спрашивала ничего странного? Может, планировала прийти на чашечку чая в дом? Нет?