Желтое пятно фонарика выхватывало из вязкой темноты, то причудливые очертания перевернутого кресла-каталки, то поскрипывающие колесики старых ходунков, то куски грязных стен, разрисованных граффити, которые с попеременным успехом или восхваляли Патрика Брауна и значительно приукрашивали достоинства Маргарет Роуз которая, если верить сохранившимся фотографиям, была сухой словно жердь плоскодонкой, или отдавали дань неистребимой моде подростков изображать везде и всюду гениталии. Больница Святой Троицы, которую большую часть года более или менее здравомыслящее население Бангора обходило стороной, не только из-за старых баек, но также из-за того, что дожди, ветра и время знатно поизносили стены и потолок больницы, отчего те могли обрушиться в любую минуту, сегодня пользовалась особым успехом. Жутковатых мест в Бангоре хватало - чего только стоило комната Денниса Дея или школьный буфет - но именно больница по сложившейся традиции (наверняка, несколько лет назад какие-нибудь укуренные в жопу придурки просто решили, что в больнице теплее, чем на каком-нибудь там кладбище) в канун Дня всех святых была местом этакого "книжного клуба", где каждый желающий мог или пощекотать нервишки другим, рассказав страшную историю, или проверить на прочность свой мочевой пузырь, оставшись простым слушателем. Но в конечном итоге в эту ночь любой, кто поднимался на второй этаж больницы Святой Троицы, приходил за одним - за страхом. Иногда ведь приятно быть немного напуганным.

Перешагнув через чьи-то бесцеремонно вытянутые вперед ноги, Меррит, освещая себе путь фонариком, прошелся до облюбованного им еще в прошлом году угла, с размаху усевшись на старенькую кушетку, что жалобно заскрипела, грозясь проткнуть тощую задницу одной из своих пружин за столь возмутительное к себе отношение. Задрав голову, Берти посветил фонариком на потолок. Мокрое пятно над него головой никуда не исчезло и, казалось, с того года стало значительно больше. Не пришибло бы его куском городского памятника архитектуры. Усмехнувшись, Бертран окинул комнату взглядом - пересесть было особо некуда, так что оставалось лишь уповать на то, что он еще для чего-то нужен миру, и мир не убьет его, разломив черепушку как переспелый арбуз. Широко зевнув, Меррит потянулся, невольно копируя движение еще нескольких успевших заскучать подростков. Никто не хотел быть первым. С первого всегда спрос больше - все еще не настолько пьяны, чтобы пугаться малейшей чуши. И все же кто-то должен был начать. Ударив рукоятью фонарика о металлическую ножку кушетки, заполнив комнату мерзковатым звоном, Берти привлек к себе внимание.

-Ее звали Милдрет Элизабет Хопс, и лично я ее сам никогда не знал, потому что, когда это все случилось, меня еще даже не было в мошонке моего папаши, - смешливое фырканье одобрения над пошлостью заставило Меррита улыбнуться, - но моя мама была с ней немного знакома, и именно она рассказала мне эту историю, - Бертран немного поддался вперед, освещая свое лицо фонариком снизу, отчего оно стало немного причудливо-гротескным.

-Милдрет была далеко не красавицей. Знаете, одна из тех пухлых дурнушек, которые носят в рюкзаке булочки, встают на физ-ре в самом конце шеренги, а, если препод забывает задать домашку, то именно такие, как Милдрет Хопс, напоминают ему об этом. В общем, Милдрет не очень-то и любили. Не только в школе. Мать у нее было одной из тех худощавых дамочек, что визгливым голосом просят взвесить им ровно девяносто девять граммов масла, самого лучшего, и не граммом больше или меньше, - отставив в сторону левую руку Берти старательно изобразил манерную дамочку, картинно кривя губы и вздергивая нос. - Сестрица Милдрет пошла в мамашу, а вот сама она была точной копией своего отца, который не то был лесорубом, не то моряком, не то дальнобойщиком, но так или иначе проводил дома не больше пары недель в три месяца, а все остальное время Милдрет нещадно попрекали за каждый съеденный кусок. Казалось бы, прекрати жрать и никаких проблем, но Милдрет была из той категории, что под стрессом начинают жрать еще больше. Милдрет гнобили за то, что она жирная, от этого она ела еще больше, и ее унижали сильнее.

-Однажды унижения перешли границу. Это случилось в последний день перед летними каникулами. Милдрет полезла в свой шкафчик, чтобы достать учебники, и тут же на нее обрушилась целая ловила поросячих пяточков, а школьный коридор заполнился громким хрюканьем. Хопс убежала в слезах. Но на этот раз не в булочную. Она побежала в хозяйственный магазин, где скупила всю наждачную бумагу, которую у них только была. Вернувшись домой, Милдрет заперлась в ванной. Хорошенько распарив свое жирное тело, она начала тереть свои толстые ляжки, огромный живот, обвисшие руки и лицо наждачной бумагой. Она терла с таким усилием, что наждачка рвалась в ее руках, сдирая кожу и мясо до крови. Пол ванны заполнился багряными лужами крови, ошметками жира и кожи. Порой Милдрет нетерпеливо отдирала куски собственной плоти руками или отрезала опасной бритвой, которой ее папаша обычно брил свою бороду. Не знаю, чувствовала ли она в этот момент боль, но желание стать худой пересиливало все остальное. Когда вся наждачная бумага пришла в негодность, Милдрет, схватив опасную бритву, принялась счищать мясо с собственных костей. Говорят, когда полиция выломала дверь, Милдрет смотрела на свою обнаженную бедренную кость, белоснежно белую, и счастливо улыбалась, приговаривая: я красивая, теперь я красивая! Ее увезли в больницу.

-Врачи совершили чудо и спасли Милдрет. Когда она наконец-то вернулась в школу, ее было не узнать. Худая, если не сказать тощая, с выступающими костями и отвратительными шрамами, она словно вышла из Освенцима или Бухенвальда. Каждый раз, когда Милдрет проходила мимо любой зеркальной поверхности, способной продемонстрировать ее отражение, она замирала, внимательно рассматривая свое новое тело и тихо бубня себе под нос: я красивая, теперь я такая красивая. Но с этим была согласна только она сама. Ученики побаивались Хопс и, честно говоря, даже моя мама признавалась, что испытывала к ней отвращение. А когда люди чего-то боятся, они хотят уничтожить источник своего страха.

-Тогда, наверное, прошел уже месяц с того момента, как Милдрет вернулась в школу. Был обед, во время которого Хопс, как и все последние четыре недели, пила морковный сок, медленно втягивая его через соломинку, когда к ней подошел Стью Уокер. "Привет, жируха", - Берти придал своему голову напускную ленцу и слегка откинулся назад. - Милдрет ничего ему не ответила, но вся словно окоченела, перестав даже пить. "Я сказал, "привееет, жируха" - повторил Питер, и Хопс тихо произнесла в свой стакан "я больше не жируха". На это Уокер лишь рассмеялся, подсаживаясь к Милдрет и наклоняясь к самому ее уху. "Жируха всегда остается жирухой. Разве ты не хочешь жрать, хрю-хрю-хрюшка?".

-А Хопс хотела есть. Господиблятьбоже, как же она хотела есть! Нет, она реально хотела жрать. Ограничивая себя все эти мучительные недели, заставляя себя поверить, что она наслаждается этим отвратительным морковным соком и отварной фасолью, Милдрет мечтала во сне о жирном жаренном бургере, от которого масло будет стекает по ее подбородку. Но на перекус сошел и Стью Уокер. Резко развернувшись, Милдрет впилась зубами в нос Стьюи, и пока тот визжал, как девчонка, она откусила его и съела. Уокер попытался убежать, но Хопс разбила об его голову стакан, добавив морковной подливки к своему основному блюду - лощенному лицу Стьюи. Пока перепуганные школьники с криком выбегали из столовой, а администрация школы вызывала полицию, Милдрет Хопс обглодала лицо Стьюи Укоре до белоснежных косточек. Даже глазные яблоки выела.

-Милдрет упекли в психушку. Она не прожила там долго. Год или два, но не более того. Все выдохнули спокойно, когда ее тощее тело закидали землей на городском кладбище. Постепенно все начали забывать ужас того дня. Но, спустя пару месяцев, страх вернулся, когда на школьном дворе охранник нашел тело Барри Смита. Его одежда была заляпана морковным соком, все тело покрыто следами от укусов, местами не хватало кусков плоти, но самым ужасным было его лицо - обглоданный до идеальной белизны череп. Поговаривают, что и сейчас Милдрет иногда наведывается в школьную столовую. Так что, если услышите за своей спиной громкое сопение, словно кто-то усердно пьет сок через трубочку, бегите со всех ног, ведь ничто ни в этом, ни в том мире не способно утолить вечный голод Милдрет Хопс. – Берти выдохнул, облизывая пересохшие губы.