В бархатной черноте безвременья, уютной, спокойной, ничего не обещающей и не требующей хотелось раствориться всецело - так, чтобы угасло и самосознание, и все до единой мысли, пропало не просто ощущение тела в пространстве, но даже восприятие температуры. Он готов был вечно лежать на жестком полу, покрытом чем-то жестким и ломким, подтянув колени к груди в вялой и бессмысленной попытке сохранить тепло собственного тела, и ждать пока силы окончательно истают, пока он забудет все, даже собственное имя и станет частью того живого, ждущего и зовущего существа,  которому было отдано женщиной-паучихой. Существо прорастало из тьмы и было тьмой, в чьих антрацитовых глубинах жили свои звезды, расползались, оставляя мерцающий флер свои туманности.  В какой-то момент оно слилось  с Эриком - ломкая нежная поросль мшистого кружева  протянулась по швам и складкам его одежды, пробилась через пряди волос и уже расползалась по коже, еще слишком теплой и жесткой, чтобы прорасти внутрь.
Эрику стало обидно от осознания того, что им, живым это прекрасное существо просто брезгует и терпит,  цедя его жизненные силы, в ожидании пока он не сделает последний вдох.  Тело затекло, занемело и Эрик перевернулся на другой бок и вытянул ноги.
Тьма вокруг, казалось, пульсировала, словно где-то там, в ее глубинах билось огромное сердце и медленные удары его проникали через толщу непроницаемой мглы, задавая ритм его дыханию.
А еще она пела и через какое-то время песня его стала Эрику понятна и понимание породило желание облечь её в слова английского языка и поделиться ею с другими людьми, чтобы и они узнали, сколь прекрасен путь дарения себя другому, совершенно иному и чуждому существу, чьи чувства отличались от человеческих куда больше, чем чувства человека могут отличаться от физических ощущений медузы.
Оно помнило время первых песен и первых имен человеческого племени, помнило первые дары и до сих пор не знало точно, поняло ли первые молитвы, обращенные к нему, как не знало, верно ли понимает всё, что делали люди вокруг него, для него и с ним. И это было не сомнение,  не попытка четко и однозначно определить что значат те или иные действия и слова - а именно не понимание их цели, с вполне спокойной способностью мириться как с этим, так и со всем, что творили с ним люди - кормили ли его, оставляя куски мяса и связанных соплеменников, предназначенных в жертву,  вырывали ли нежные, сочащиеся светом, лепестки, пытались ли выжечь его или засыпать землей.
Эрик уже знал, что это бесполезно. Иногда те, кто приходил сам вставали и находили в себе силы уйти обратно к соплеменникам, уйти с новым знанием, с новыми песнями о падающем небе, о гибнущих звездах, о войнах там, в небесах, выше стратосферы. О других...
Тех кого одни называли богами, другие просто духами. Эрик остро чувствовал разницу между тем существом, что  пило теперь его жизнь и той, что привела его сюда, но понимал, что это - вовсе не результат его оценки. Просто констатация факта - здесь их, этих существ двое, и  если одно столь же плохо постижимо человеческим разумом, как  люди малопонятны для него, второе, юное, нетерпеливое, своевольное уже родилось здесь и куда человечнее своего родителя.
Паучиха...
Он не открывал глаз, но мог видеть, как за веками вспыхивает и медленно-медленно угасает свечение, исходящее от лепестков  той поросли, в которой он лежал уже, кажется вечность.
Потом вновь наступила тьма, но едва его мысли рассеялись, как этот уютный мрак сдернули с него, словно полотно.
Он поежился от холодного, порывистого ветра, несущего тучи песка и старательно закручивающего мириады песчинок в маленькие смерчи. Они танцевали, поднимаясь над серой, растрескавшейся землей, набирали силу и вырастали иногда чуть ли не в высоту человеческого роста, но потом вдруг опадали, рассеиваясь  сероватым облаком и ветер стонал разочарованно и поднимал новый смерчик, пестуя его терпеливо и нежно, наполняя силой своего дыхания и надеясь вырастить здесь, в этой пустыне настоящий смерч, живой, алчный и  готовый к дальнему странствию.
Эрик не видел солнца, но собственная тень, тянущаяся перед ним, позволял предположить, что оно стоит сейчас стоит низко над горизонтом, готовясь уйти с небосклона. 
Он пошел вперед, наметив, как ориентир пару танцующих невдалеке смерчей, поскольку вокруг  не было ничего кроме серого неба и серой же земли, покрытой трещинами .
Через какое-то время к двум смерчам прибавился третий,  дорос, раскручиваясь почти в половину их высоты и смял одного за другим  оба, сразу потемнев и взметнувшись на добрые двадцать футов в высь.
Ветер ликующе взвыл, хлестнул одинокого путника по плечам и спине, словно призывая полюбоваться на собственное творение и разделить с ним радость удачи. Но и этот смерч вдруг заколебался, теряя очертания, ножка его истончилась и  он осел песком и пылью на землю.
Эрик не знал, как долго он шел, но вот сзади одна за другой появились несколько теней, одна из которых перекрыла его собственную.  Они двигались, вытягиваясь вперед  с большой скоростью и вот уже идущего обогнало существо, похожее на огромную собаку, разлагающуюся заживо, что не мешало ей бежать вперед  на тонких лапах. За ней  Эрика обогнала еще одна, а после  еще три.
Они не обратили на человека никакого внимания, словно их влекла какая-то определенная цель.

Собаки скрылись из виду и  на какое-то время компанию Эрику снова составляли лишь ветер и его жалкие смерчики, которым не хватало сил. Потом послышались  злобный, хриплый лай и  рычание, и Эрик заметил  вдалеке что-то темное, стремительно приближавшееся к нему. Издалека это походило на катящийся сияющий алым светом шар. Волну жара, исходящую от него, Эрик ощутил прежде, чем увидел собак, гонящих этот шар, точнее звезду, полыхающую золотыми и алыми протуберанцами  по пустыне. Серая корка раскалялась под ней и  вот уже путь звезды выстлан был впереди алым ковром.
Эрик замер на миг, а потом развернулся и  побежал, понимая, что ему не спастись от волны жара, разливающегося вокруг катящейся в его сторону звезды.  Он мгновенно вспотел, а затем понял, что рубашка на его спине вспыхнула, как и брюки.  Огонь охватил его, окатив нестерпимой болью, которая исчезла, едва звезда, небольшая, наверное,  но высотой сравнимая с трех этажным домом накатилась на него, сбивая с ног и втянула в себя, как вбирала все на своем пути, оставляя лишь раскаленную равнину. Эрик кричал, чувствуя, как разрываются его лёгкие, пока хватало воздуха, а потом судорожно вдохнул жара, в котором оказался заточен.
В чреве Звезды уже не было так нестерпимо жарко, как под ней самой, зато там жил страх, первозданный страх неведомого - единственное чувство,знакомое  этому  созданию, гонимому мертвыми псами по бесконечной пустыне.
- Кто ты? - спросила звезда.
- Не знаю, - ответил Эрик, - а ты похожа на звезду.
- Мне говорили, что я похожа на огонь. Похожа на цветок, на смерть, на актинию и на бога. Я не знаю, что это. Здесь нет этого - ни смерти, ни бога, ни огня...
- Ты сама огонь...
Эрик понял, что ошибся.  Он не сгорел и боль, кажется, почти прошла.
- Куда ты летишь?
- Домой...

У звезды, несущейся над безжизненной серой пустыней была своя история, и Эрик внимал ей, не пытаясь даже понять всю боль прожитого этим существом, когда же он вновь оказался вне полыхающих внутренностей неприкаянного светила, родившись иным, темным, плотным и прозрачным, то узнал наведавшееся в его видения создание.
Иное, нежели то, что проявляло себя на физическом уровне бытия черным в цветных сияющих пятнах не то слишком влажным и слишком большим лишайником, не то грибом, но по сути не являлось ни тем, ни другим.  Это он уже понял, принял, как знание, ничего не меняющее и ничего не решающее. И если имя этого существа он не смог бы ни понять, ни произнести, то имя другого, вернее другой было уже здешним, земным, как и цели, ценности и забавы.
Вторжение Паучихи в эту грезу он воспринял, следуя законам бреда и сна - как нечто само собой разумеющееся. Разве то испытал легкое сожаление, что она - уже не Джоан Уэббер. Во всяком случае, он хотел бы видеть её именно такой, более человечной, не задумываясь о её личности.
- Чего ты хочешь? - спросил он с искренним интересом, - Ради чего ставишь свои сети, стягивая  моменты через годы и десятилетия. И можешь ли этого достичь?

Сформулировав этот вопрос он словно бы заново осознал и себя и вспомнил все случившееся за последние часы и теперь иначе, чем прежде воспринимал свое состояние и все, что видел вокруг себя.
- А если достигнешь, что будет потом?

Ни тайны этого мира, ни знания Паучихи об иных запредельных мирах Эрика не волновали в силу своей совершенно бесполезности для него самого в этом мире. А вот то, чем живет и дышит  это создание, с которым он ощущал определенную связь, хотя и не мог понять её природы, занимало его даже больше, чем  результаты ближайших президентских выборов и местечковые драмы, такие нелепые, если сравнивать их с ежедневной криминальной статистикой того же Нью Йорка. Да там за сутки происходит больше убийств, чем в Бангоре за год!

В откровениях Паучихи не было, в сущности, ничего нового или шокирующего – ею двигал тот же инстинкт, которому подчинено всё живое на Земле, а может, и во всей вселенной – жить.
И ради того, чтобы жить, она готова была приспосабливаться.
Вот только,  глядя на вышедшую из тени  ивы, слишком темной и густой, чтобы быть естественной, женщину в высокой короне, похожей на ажурное переплетение ветвей, украшенных ягодами и бусами, он с трудом мог представить её приспосабливающейся.
- Ты и рассуждаешь, как женщина, - проговорил он, опустив взгляд на нити, что протянулись здесь, в этой иллюзорной действительности от неё к нему. Можно ли было трактовать это, как некую связь между ними или же существо перед ним, принявшее облик индейской женщины, как воплощения древних легенд о лесных духах, использовала их для чего-то другого – он не мог даже и предположить, но струны эти не вызывали ни боли, ни иного дискомфорта – только  успокаивающее тепло.

Слова Паучихи – очевидная мудрость выживания не вызвали в нем ни сочувствия, ни даже желания согласиться и оправдать – её личная драма, столь человеческая в сути, но тянущаяся куда дольше срока человеческой жизни Этвуду была совершенно безразлична. Прошлое – памяти или забвению – как сложится, а жить надо настоящим ради будущего.
Он перевел взгляд на широкое темное лицо индеанки и попытался представить Джоан – ту Джоан, что запомнилась ему юной, наивной, открытой и нелепо-стеснительной, хотя себе, похоже, такой не казалась.
- Мне не приходилось принимать такие решения, - Эрик пожал плечами, - поэтому не знаю, смог бы или предпочел бы смерть такой заботе в обмен на удовлетворение чужой похоти…  Сейчас смерть видится мне очень естественным завершением всего, но я, кажется понимаю, что так чувствуют все, кого ты отдавала этой… этому…

В английском просто не было слова, чтобы назвать существо, проросшее кружевными лепестками в темноте подвала под отелем.
- Расскажи мне, как всё было, с самого начала, - попросил он, не устояв перед желанием прикоснуться к лицу лестной колдуньи из забытых легенд.

Теперь, когда сознание его полностью вернулось, проснулся и голос, тот ехидный советчик, соглашаясь с правотой которого, Эрик все же не нашел в себе сил подчиниться.
«Ты должен, - тусклый шепот завел привычную мантру, - должен убить её… Она может быть из тех, кто меняет мир…»

- Ты и он, - Эрик имел в виду то существо, пищей для которого скоро станет его тело, - вы.. вы должны менять мир, а не прятаться в темноте подземелий, прорастая, словно поганки.  То, что получилось один раз по воле случая, нужно просто воспроизвести.

«Поддельный мир, - шурщал голос в голове, - ты нашел тех, кто меняет его и даже людей, высасывая их настоящесть»…
И впервые с момента, когда впервые обозначился этот болтливый сосед в голове, Эрик вдруг осознал его нездоровую чуждость, прекрасно объяснимую, но почему-то прежде критически осмыслить все советы и требования, он просто не мог.
Что-то менялось в его сознании, пока изменялся он сам, опутанный черными нитями разрастающейся грибницы, на которой вскоре после того, как перестанет биться его сердце а плоть, пройдя стадию трупного окоченения начнет разлагаться, распустятся новые кружевные листья в цветных, мягко светящихся пятнах. И дивный ковер этой поросли вновь станет цельным.

Эрику пришло на ум сравнение с насекомым, попавшим в цветок росянки. Его ведь тоже неодолимо влекло к этому существу и свою участь он принял если не с готовностью, то с безмятежной радостью, не думая о сопротивлении даже теперь, когда вполне сознавал происходящее,  стараясь сосредоточится на внешних ощущениях и понять что же на самом деле чувствует его тело, когда сознание пребывает во власти видений, а сам он полагает, что беседует с Паучихой, понимая пусть не её природу, но связующую роль между породившим её существом и людьми.

Пальцы Эрика ласкающее коснулись щеки  Паучихи, скользнули по линии  подбородка, но он не ощутил прикосновения к коже, словно тронул лишь бесплотное видение.
- А как ты выглядишь на самом деле? Так же, как… гриб?

Влюблялся Эрик легко и искренно, но всякий раз в нечто,  крайне плохо подводящее на роль  объекта увлечения. Его страсть всегда приобретала характер зацикленности на  предмете интереса - будь то  расцвеченная мерцающими пятнами разных оттенков кружевная поросль, похожая на листья гигантского лишайника в темной комнате, абстрактные картины неизвестного художника, красивая женщина тем более желанная, что уже принадлежала другому и ничего не собиралась менять в своем положении.
Спокойный и равнодушно-инертный к чужим бедам, прожектам и успехам, Этвуд  ценил эти свои всплески страстной одержимости темой или человеком, черпая в ней вдохновение, чтобы работать и просто жить. Его вполне удовлетворяло эгоистичное проживание острых моментов одержимости без ожидания непременной взаимности - и будь он склонен к изложению мыслей рифмами на бумаге, то, вероятно, посвящал объектам своего особенного интереса поэмы и эпиграммы.
Но к столь бессмысленному и бесполезному растрачиванию времени Эрик не имел никаких склонностей.
Сейчас он просто стремился понять предмет новой своей страсти, пусть даже то было нечто совершенно инородное для Земли.
- Это очень глупая жизнь, - поморщился он, - хочешь  - бери, если это тебе под силу. Без полумер и этой убогой псевдоэтичной застенчивости. Тебе ведь не нужно согласие, подпись кровью на договоре о продаже душе или сдаче тела в аренду.

Ему вдруг стало зябко и чувство это пришло откуда-то извне,  наполнив  изменяющуюся иллюзорность сна  тревогой и сумрачными  оттенками. После того, как он осознал себя во сне, всё, что он видел утратило значение и  внимание свое Эрик концентрировал на том, что говорила Паучиха и на собственных мыслях.
- Убийство... этого хочу не я. То есть... сейчас, в этом видении я понимаю это и абстрагироваться от голоса, побуждающего уничтожить тебя или кого-то еще, кажется очень легко. Но раньше... раньше это стоило неимоверных усилий. Со мной что-то не так. Я даже не уверен, что не поддавался этому чувству ни разу...

Он вообще не был ни в чем уверен, кроме того, что находится в закрытой комнате  в подвале отеля, лежа на полу среди лепестков гриба, притом гриба явно неземного происхождения, если верить Паучихе.
- Но это не важно.  Как и то, что Джоан умирает. Ты можешь сменить одно тело на моё, хотя это ожерелье - точно не мой стиль. Но что если... ты же его надевала добровольно сама. С какой-то целью. Просто оставь это ожерелье на теле старой Джоан Уэббер и... уходи.

Настроение Паучихи изменилось – Эрик ощутил это буквально всем своим существом – ему самому все происходящее тоже стало казаться забавным, пусть даже забавы эти ожгли его тело болью, заставив выгнуться дугой и застонать. Но боль не туманила ясности мысли, лишь напомнила Этвуду, что он всё еще жив.
- Да уж, - согласился он, - мне тоже всегда нравилось общаться с тобой, Паучиха, и с Джоан… если я хоть когда-нибудь говорил с ней настоящей.

Джоан Уэббер привлекала его как женщина – и он принимал это, не пытаясь лукавить и рассуждать о красоте души и глубине её личности, которыми якобы был очарован. Его привлекали красивые женщины с хорошей фигурой и если дело доходило до флирта, он вовсе не ожидал от собеседницы рассуждений о квантовой физике или демонстрации глубинных познаний в философии и психологии, вот только круг его общения всегда был таков, что в нем практически отсутствовали глупенькие бабенки, довольные участью домохозяйки, которую  треволнения героев «Санта Барбары» заботят больше, чем причины задержек мужа с работы.
- И знаешь, может быть, я и опасен, и однажды… просто не захочу возражать этому голосу и бороться с ощущением, что я просто должен… сделать, как он говорит, но ведь грех мысли столь же тяжек, как и грех действия, а если ад существует, то будет очень обидно принимать вечные муки, так и не сделав в действительности того, за что обречен страдать. Посмертно-христианская правовая система не предусматривает вины постфактум, как и презумпции невиновности.

Христианинов Эрик себя не считал, хотя в детстве исправно сопровождал бабушку на мессы и даже не скучал, когда та читала ему катехзис. Но после ограничился лишь общими знаниями о постулатах религии и пониманием учений Франциска Ассизского и Мартина Лютера Кинга, да представлением о некоторых средневековых ересях.
Но ведь они всего лишь «трепались» к взаимному удовольствию, как было уже не раз.
- Ну вот … теперь ты меня жестоко отвергаешь, - шутливо обиделся он, - за то только, что я мужчина и мне не пятнадцать. И ждешь, что я просто буду жить обычной жизнью?  Да я после того, как вернулся в этот проклятый август,  думаю лишь о том, чтобы … сбежать через дверь двести двенадцатого номера… куда-нибудь.  Это ужасно – возвращаться к тому, что потеряло значимость за прожитый год.
И тут он вспомнил одну, оброненную Паучихой фразу.
- Всё, что я делаю, имеет смысл только в одном случае… Ты говорила, что знаешь будущее. Ближайшее будущее. Ты можешь ответить мне только на один вопрос?

Его разум цеплялся за малейшую возможность вернуть смысл существования в этом настоящем, где умереть во сне под завораживающие напевы черной плесени в разноцветных пятнах было куда предпочтительнее, чем писать вскоре статью о том, как жители Бангора отпраздновали  День труда.

Отредактировано Eric Atwood (2019-08-17 17:28:34)

Прежде он Паучиху не поддразнивал – не к лицу это было серьезному, взрослому человеку, чья профессия требует соответствовать ситуации и быть, когда надо, напористым и наглым столь же легко и естественно, сколь вежливым, внимательным и предупредительным, пряча истинное отношение за тщательно подобранными масками.
Но теперь, сознавая свое состояние, как галлюцинаторный бред, помня о мерцающей плесени действию которой и не думал противиться, он мог позволить себе фамильярность и злые заигрывания с философией чуждой Паучихе религии.
Он рассмеялся ее реакции – но это удалось только мысленно. На уровне физического самоощущения смех отозвался болезненными спазмами в груди и под диафрагмой.  На этот раз боль исказила и видение – все смешалось и поплыло – даже образ Паучихи смазался, сделавшись на несколько секунд гротескным и пугающе уродливым.

- Странно слышать, что я кому-то нужен, - признался он, - даже не знаю, что делать, когда говорят такое. Но, кажется, это к чему-то обязывает.

Вот только к чему?
Гулять рука об руку со старой дамой, живущей в отеле дольше, чем сам пожил на свете? Он готов был увезти её, но Паучиха дала ему понять, что все не так просто – то ли ожидала, что он станет её переубеждать, то ли  и в самом деле была скована чем-то, что на физическом плане бытия воплощалось как серебряное ожерелье с темными, сияющими из глубины переливами фиолетового и гранатового цветов, камнями.

В ответ на её сообщение, что скоро исчезнет возможность вот так просто уйти в иной день и иной год, в душе Эрика поднялся протест – упрямое, детское чувство, сводящееся к нежеланию, чтобы все было именно так, как говорят другие.
Он закрыл глаза и отрицательно мотнул головой, тотчас уйдя на иной пласт видения – перед внутренним взором прошли парадом лица белобрысых мальчишек, которых он из года в год встречал на улицах и в супермаркетах разных городов, полагая похожими на давнего школьного приятеля. Но на самом деле ни один из них, даже тот, чьё фото Эрик отправил мистеру Леоне для Энди, был совсем другим.
Что будет с Фредди, если круг замкнется? Или вопрос нужно ставить иначе? Что стало с ним, когда круг замкнулся?
Это не должно было быть столь важным, но Эрик отчетливо сознавал, насколько сильно он зациклился на старой истории, так и не сумел отпустить её и жить спокойно.
Хотя бы до начала ноября, до выборов, от исхода которых зависит его будущее.
Паучиха, не просто так упомянула ноябрь – знала, чем важен один из первых его дней для Эрика Этвуда.
Два месяца...
Сколько же он уже на самом деле находится здесь? Неделю? Две?

И кому понадобилось тревожить его, тормошить и звать по имени?
Он узнал этот высокий, мальчишеский голос, еще не начавший ломаться.
- Фредди?
Губы едва шевельнулись, произнося имя старого школьного приятеля, канувшего в прошлом из-за детского испытания.

Касание теплой, мягкой ладони ожгло Эрика, вырывая из плена замысловатой грезы. Он открыл глаза и попытался сесть.  Мышцы затекли от долгого лежания в одной позе, и почти сразу по рукам и ногам прокатилась волна покалываний. Эрик поморщился, и услышал уже знакомый звук – влажный хруст и ломающихся лепестков черной плесени.
- Держи дверь, -  голос звучал болезненно тихо, - держи…
Мальчишка, сидевший на корточках подле Эрика вскочил на ноги и бросился к черному прямоугольнику вычерченному среди затянувших стену разноцветных огоньков, похожих на горящие злым любопытством глазки. Темный силуэт его мелькнул на их фоне и слился с чернотой выхода. Где-то вверху раздался глухой хлопок, и почти сразу потянуло холодом, а сладковатый запах плесени сделался резче.

На их с Фредди счастье, дверь была не заперта. Эрик без труда догадался, что Джоан просто не стала поворачивать тяжелый вентиль, чтобы задвинуть засов и оставить его в этой плесени. Внутренне он был не согласен с таким определением для черного в цветных фосфоресцирующих пятнах растения, но раз Паучиха решила, что такое название больше подходит для него, чем гриб или лишайник, он принял это как факт.
- Не трогай меня, - резко бросил он мальчику – его прикосновения причиняли боль, не сильную, но раздражающую особенно в сочетании с покалываниями в мышцах ног и рук, - я сам… я не ранен, просто… ноги затекли.

Он с трудом поднялся, злясь на себя и странную слабость во всем теле и пытаясь понять, что происходит, откуда тянет холодом и запахом гниющих фруктов. Казалось, и то, и другое сочилось отовсюду в этой комнате, предвещая встречу с чем-то действительно опасным.
Этвуд вспомнил, оброненное Паучихой слово «Фрост». Что ж, это слово никак не отражало тот бесформенный кусок непроглядного мрака, что тянулся к ним с одной лишь целью – поглотить и присвоить. От его холодного прикосновения каждый волосок на теле встал дыбом, а в душе разлился панический страх. Бежать он не смог бы, но сознавал предельно отчетливо, что это существо не причинило бы ему ничего, даже если бы окутало его полностью – он принадлежал Паучихе по каким-то установленным между нею и Фростом правилам, и тот не посмел бы трогать самовольно… то, что та полагала своим.
Но вот Фредди…
От его визга заложило уши, а горячие пальцы впились в ладонь Эрика, дергая того и побуждая  если не бежать, то идти быстрее. Но все что он смог, это сделать несколько неуверенных шагов, чувствуя свои ноги неприятно слабыми, ватными,  споткнулся обо что-то, скрытое ковром мерцающей плесени, и повалился вперед, едва не сбив с ног мальчишку.
Тот  в страхе  прижался к стене, кроша лепестки плесени, и вмиг перемазался светящимся её соком, но даже не заметил этого, скользнув влево и угодив в какую-то щель.
Эрик уперся в стену руками и только теперь понял, что ошибочно полагал это место комнатой – под его ладонями, смявшими нежную поросль в светящиеся сопли, оказался грубый  камень.
Они были в каком-то подземном гроте, очевидно небольшом. Именно к нему и вел старый подземный ход из отеля. Фредди забился в какую-то нишу, истерически всхлипывая и прося Эрика не отдавать его монстру.
- Не отдам, - пообещал Эрик, и в этот самый момент пол и стены содрогнулись от сильного толчка, а он все же налетел на Дешама, и вместе они ухнули в узкую расщелину в стене грота, затянутую нитевидными корнями грибницы столь плотно, что она образовала подушку, присыпанную снаружи слоем гальки, песка, грязи, веток и старой, нанесенной ветром листвы.  Продравшись через неё оба они вывались наружу, в синевато-сизые сумерки. В нос ударил запах тины и стоялой воды.
Эрик брезгливо поморщился, бессильно осев на каменистом склоне и  взялся растирать ладони, чувствуя, как поднимается глухое раздражение на всхлипывающего Дешама.
- Всё кончилось, - проговорил он устало, - оно сюда не выберется.
- Даже в темноте?
- Даже в темноте, - солгал он.

Отредактировано Eric Atwood (2019-08-18 14:54:06)