Ходить на кладбище и носить траур было её привычной рутиной. Паучиха испытывала интерес к погребальным ритуалам людей, и, когда в эти земли прибыли захватчики из-за долгой воды, они казались ей особенно странными. Люди не желали возвращать своих усопших ни плодородной грязи так просто, чтобы они кормили собой грибницы и корни новой поросли, ни сжигать, веря, что отсылают души к небу, а на деле всё равно обращая погибших вместо пищи для червей — в золу, напрямую питая ей почву. Люди были слепы, проводили жизни в покаянии и неисполнении желаний, мечтая о вечном счастье за пределами смерти, в то время как она, существо древнее, видела бессмертие в бесконечном процессе возрождения на чужих палых листьях и костях. Люди нарушали циклы природы по своим чаяниям, но она всегда в итоге им мстила и отбирала своё. Садовник стал стар и немощен? Один год, и уже его сад отвоевала некрасивая, не сладкая, зато упрямая и лютая трава, за пять — лоза и кустарник, за тридцать — молодой лес. На стороне вечно юной, пусть и каждый год умирающей природы было то преимущество, которого не имели тщеславные люди, кичащиеся каждый своими идеалами. У природы идеалов не было, только её первородная суть, зато у неё было время.
Мистер Уэббер, выпитый Фростом досуха столько лет назад, пусть даже переселиться в него было бы, наверное, разумнее, в своём гробу давно обратился в пыль. Миссис Уэббер знала, что происходит с такими мертвецами. Они похожи на сгоревших больше, чем на изъеденных, потому что уже отдали всё, что могли отдать, и лежат мумиями, если их не дожечь, дожидаются искателей тайн отеля, которые никогда за ними не придут.
Женщина обернулась, поправляя шляпку с вуалью и атласной чёрной лентой, закреплёнными вместе аппликацией из шёлковой нити и цветного тёмного стекла.
— Здравствуй, Эрик. Давно не виделись.
Она говорила немного, в основном смотрела и крутила настройки приёмника, который просила сквозь время и пространство принести ей, но со станцией говорила нынче только тишина. Джоан знала, что Эрик быстро поймёт, откуда шёл тот странный звук той больной ночью и ленивым, почти по-домашнему уютным днём, который она провела с ним годы назад, но фильмы Зимекиса, которые они смотрели, помнила как вчера. И когда они вышли — пересматривала, долго, внимательно, готовилась, чтобы история повторилась снова. Даже, может быть, лучше, потому что она была в конце своего пути, запуская своих путешественников во времени в их первый, и могла корректировать их направление. В этот раз, она даже сходила и проверила, прах мальчика, Фредди Дешама, исчез из урны в отеле. Что-то всё-таки переменилось. И, может быть, пусть это и не было так важно для дотошного, но мало способного на эмоции по отношению к людям и больше очарованного их загадками Эрика, у них выйдет чудо. Может, ребёнок выйдет из петли времени в будущее невредимым, или исчезнет в ещё не испещрённой появлениями путешественников части временной ткани, как нить, последний раз продетая сквозь неё перед тем, как отрезать и завязать и закрепить шов.
— С отелем разберёмся, меня больше интересовало ночное вещание, — она коснулась своего ожерелья ровно в тот момент, когда начался крик, и поморщилась. Вопящая лакуна в психическом пространстве в городе оставалась открытой с момента пожара, серьёзная, и это бедствие не бил даже вновь возникший маньяк. Все эти годы, что она изучала доступные ей знания про физические электромагнитные поля, что она пела по ночам в своих снах и наяву, она всё равно не могла дотянуться туда, и, как существо чуткое и психическое, Паучиха от этого немало раздражалась. Она подлетела на ноги, перестав бесцеремонно дырявить зад на дорогой юбке собственного же производства дольше и показала Эрику, что станцию можно просто собирать и везти прочь.
— Твоё ощущение говорит тебе верно. Потом расскажу, мы и так устроили пикник в общественном пространстве для скорби. Клянусь быть предельно откровенной.
День тёк дальше в проходящих хлопотах, она всё так же хранила молчание, заполняя совсем неловкую тишину бытовыми остротами. Замечание про отсутствие администратора Торнтона Джоан не делала. Её жертва, необходимая, чтобы избавить Сейнсбери от Фроста, а её — от воплощённого и обладающего руками, ногами и языком конкурента, не дала долгого решения. Теперь Паучиха попросту гоняла попытки ненаглядного воплотиться в телах, которые она не считала хорошими кандидатами, и удерживала изо всех сил контроль. Её прогулка на кладбище была передышкой в начавшейся позиционной войне и то, как тяжело ей далась утром дорога, и то, как у неё больше попросту не было там назначенных встреч, скорее всего, означало, что вдова из отеля посетила могилы немногих милых в Бангоре последний раз.
— Уже предупредила утром, должны в районе двух принести, — она выплетала из волос шпильки, державшие их в безупречном плотном узле под шляпкой, и со шпильками с её головы ссыпались крохотные прядки.
— Источника, Эрик, два. Один — здесь. Другой, визжащий — в сторону сгоревшей школы. На этой волне идёт маленькая позиционная война. Я просто не могла слышать её громкость без станции. Собственной, увы, так и не обзавелась.
Она сняла приталенный пиджак, оставшись в блузке, заправленной в юбку, и скинула туфли, заменив их чешками. Женщина пожилая, она двигалась с меньшей грацией, чем раньше, и стремилась больше сидеть, не двигаясь. Но среди запонок и изящных аксессуаров в узкое пространство между станцией и стеной, к которой приставлено было её трюмо, лёг и узнаваемый серповидный нож, правда, в ином чехле: из чернёной кожи с тиснёным и крашеным узором шиповников. Даже по рукояти безделушку было так сложнее признать как маленькое, но смертоносное оружие старой леди.
— Всё осмотрим, не торопись. Отель действительно построен на необычном месте. В былые времена, — это была излюбленная Паучихой фраза, — здесь находился круг тотемов и шаманы и мудрые женщины советовались с духами, как им поступить, а под землёй от реки до притоков расползалась сеть ходов, в которых местные заманивали захватчиков, находясь в меньшинства. Большая часть их ныне обвалена или просто уже непроходима для современного человека, но эхо в них путешествует до сих пор.
Не эхо было источником вещания, правда, а то, что покрывало стены. Джоан не раскрывала сразу всех карт, без предыстории. Сначала она сняла ожерелье и положила его на прибор, точно сбивая касанием одну волну. Шум стал ладнее, тоньше, приятнее, более похожим на человеческий голос, но всё же пустой. Треснувший антрацит глядел из серебряной оправы тускло и жалобно, но пока держался, не рассыпался.
— Я хочу показать тебе кое-что не касающееся песен в эфире напрямую, — внезапно сказала Джоан. — Пошли.
Она поманила Эрика в соседнюю комнату, занавешенную и разобранную, но нелюдимую. Прикрыв за собой дверь и не зажигая свет, она подошла к накрытому плотной бархатной портьерой ящику и откинула ткань и дырявую крышку. Из ящика тотчас же в воздух поднялся землистый, влажный, сладкий, одновременно дурманистый, как растёртая белладонна, и свежий, как аир, аромат. В горшочках внутри ящика чернели, мерцая на краях, пятна какого-то растения, узорчатого, но приземистого, как могильный мох, и такого же нарядно-разноцветного. Только мох бывал светло-зелёным, светло-жёлтым, белёсым, светло-рыжим и розоватым, а это — цветными и точно переливающимися в полумраке комнаты оттенками чёрного: ночным багрянцем, изумрудом, оранжевым, цветом звёздного неба и фиолетовым.
— Я хочу, чтобы ты описал, что ты чувствуешь и с чем это связываешь, — сказала женщина Эрику, демонстрируя ему свою живую палитру. — Причувствуйся внимательно. Можешь потрогать.
Она бы менее аккуратно раздавала, наверное, новорожденных котят. В конце концов, её краски всё ещё очень боялись света и вызревали спокойно на кальциевых камнях, как на чернозёмной породе, в сырости и тьме. При приближении, их палитра пахла уже совсем разнобойно: один горшок — всем синим, другой — всем зелёным, третий — всем тёплым, сочным и рыжим, даже если никогда не видел солнечного дня. И сок их тёк запросто, стоило ткнуть пальцем — на нём оставался ясный как день даже в сумраке насыщенный цвет, ещё более пахучий, чем мшистые хлопья, из которых он происходил.

Любая нормальная женщина на такое откровение бросилась бы бежать. Но Джоан нормальной не была. Она положила сухую руку на плечо Эрика, сжала, гладя его, прощупывая пальцами под одеждой тело, и обнадёжила:
— Я тоже не хочу. Если бы хотела, я бы никогда не показала тебе ни нож, ни путь в комнату, ни это.
Главной проблемой с этой маленькой душистой культурой, помимо её светобоязни, была интенсивность и смешанность всех её свойств. Развести хотя бы оттенки между собой из всебесцветной чёрной массы потребовало немалого труда и медитаций над каждым горшочком, потому что чистые тона, запахи и впечатления черпались исключительно из человеческих чувств, а они редко бывают ясны и монохромны.
— Это грибок, который живёт здесь и под отелем. Его сок дурманит, но не ядовит.
Он, конечно, может даже иногда собираться в фантома, захватывать и переваривать людей, но только если они сами того захотят. Или другие люди того захотят и плесень поймёт это.
Джоан посмотрела, как, с очарованием мальчишки, её друг опустил обе руки в горшочки, позволяя изранить свежее разрастание грибницы и пролить ценный цветной сок, а потом мягко потянула руку на плече Эрика на себя.
— Так, это экспериментальная коробка, тут ценные результаты. Я пришла их подкормить, а не чтобы ты ими весь вымазался. Пусти.
Ведьма открыла деревянную коробочку с чем-то сыпучим и комковатым и вывернула на размятые Эриком в сияющую жижу горшочки, после чего опустила крышку и ткань, а гостю показала из комнаты на выход. Там, в ярком свете последнего летнего дня, разводы от душистого гриба оказались ещё ярче, чем во мраке. Это были чистейшие краски, и при том они смешивались и перетекали между собой и внутри спектра как… как нечто совершенно запредельное и волшебное. А ещё в свете дня сок почти шипя испарялся, порождая тёмную цветную зябь в воздухе.
Джоан стрекочуще рассмеялась, показывая пальцем на Эрика.
— Если вымажешь лицо, когда обед приедет — впечатлишь портье как индеец с Венеры. Лучше умойся, мы ещё сходим туда, где этого добра полно.
Ведьме было интересно, придёт, или пришло уже ль в голову Эрику всё это месиво облизать. Что-что, а уж от употребления чудесных разрастаний на месте отеля веками ловили живейшие сны о путешествии за гранью даже непробиваемые скептики.
Обед привезли, и, хотя блюда были по сервировке не самыми пиршественными, и на запах, и на вкус они казались ярче, чем должны были быть, особенно учитывая, что Джоан ела пищу довольно пресную, как обычно пренебрегала алкоголем и табаком. Всё в этих стенах казалось ярче, уютнее и привлекательнее. Такова была природа гриба: раз втянувшись и подружившись с местной атмосферой, в ней становилось соблазнительнее оставаться навсегда. А неудобных, тревожных, подозрительных постояльцев отель взаимно нелюбил и на них давил.
— Продолжая наш разговор, — отрываясь от рагу, которое только попробовала, и протирая руки, начала Джоан. — Источник звуков, как и львиной доли очарования или же отторгающей харизмы отеля, тут уж кому как — грибница. Более здорового живого существа, чем она, здесь, ты просто не найдёшь. Но этот звук не разобрать без станции, и из-за воя на волне это больше похоже на любительский отпугиватель для крыс. У нас были с крысами проблемы. Нигде, кроме этой зоны, диаметром около футов трёхсот, гриб больше не живёт, поэтому если хочешь в нём вдосталь ковыряться — перебирайся в отель. Он растёт лучше всего на бедной органикой почве с кучей природных минералов, а под нами раньше искали драгоценные камни и золото.

Джоан размышляла. Паучиха размышляла. С тем, как её силы были оттянуты на удержание контроля над всем дремучим и диким потенциалом грибницы, голодной до людской энергии, будь то сила их тел или чувств, с тем, как жизнь её рук и ног и глаз и языка в мире людей постепенно приближалась к неизбежному концу, она не могла себе позволить роскоши заигрывать со смертью. Она знала о пути Эрика Этвуда только в том времени, в котором находила его, и не абсолютно. Как поступит он в будущем, от неё было скрыто. Он был непредсказуем. И за последние несколько циклов, она сделала всё, чтобы сохранить его жизнь и его время, потому что рассчитывала на его преданность. Но он всё равно был непредсказуем. Не без полного контроля и долгой работы с его сознанием, которая бы вытеснила любые другие идеи, кроме неё. Она знала, что обещать Эрику Этвуду, чтобы ему понравилось. Она верила в амбицию, которая хорошо сочеталась бы с мужским тщеславием и авантюризмом, следы наличия которых она читала в нём. Поиск исключительного. Wanderlust. Она была лучшим компаньоном в этом, она жила на одном месте слишком давно и теперь её меняющаяся от соседства с людьми природа жаждала нового, перемен, движения.
Но что если он предаст её сейчас? Этого нельзя было допустить.
— Я не уверена, что у этого вида есть название. Я бы даже не рискнула точно классифицировать его, ведь не являюсь биологом. Знаю только то, что наблюдала, с тех пор, как его здесь нашла.
Годы назад. Это было годы назад. Возможно, в её выпечку что-то подмешивали, и это было задолго до сырой крови и прочей мерзости. По крайней мере, Джоан точно знала, что сначала бы своей новой преемнице, когда она сама приползёт к ней в руки, эмоционально истрёпанная и уставшая бороться — они все были такие, да-да, город был немил к чужачкам и белым воронам без большой тени за ними, предложила именно невинные специи, а потом уже их подкорм.
— Гриб не переносит солнечный свет, любит влагу, перегной, потроха и хорошо растёт на подложке из минерала, — описала сходу, как будто цитировала статью, которую написала в своей голове многие годы назад, Джоан. — В идеале его нужно держать в тёмном шкафу и никогда не открывать с не зашторенными окнами. Раз уж ты заинтересовался им — я с радостью обменяюсь с тобой, твоя станция — на ящичек гриба. Но поделиться палитрой монотонных образцов не могу, они нужны мне, я только учусь их растить. Нам придётся спуститься вниз.
Ведьма снисходительно слушала, как мушка на её сети продолжает дребезжать крыльями, не понимая, что влипла, что уже давно Паучихе известны если не детально, то в общих чертах, все её чаяния (потому что довольные своей жизнью люде НЕ ЗАХОДЯТ к гадалкам и пускаются в этот лабиринт вот так просто). Старуха мило улыбалась, ковыряя зубочисткой в начавших обнажаться всё больше и больше из дёсен зубах. Одно неловкое движение сорвавшейся от напряжения в малейшей мелкой манипуляции руки, и привкус крови перебил все обеденные вкусы. Ей будет всё сложнее шить. Нужно будет брать меньше заказов и транжирить меньше денег.
— Звони, пожалуйста. Если не выйдет у меня — спустимся вниз, звонки из лобби всегда проходят внешние. Но будь добр — станцию прихвати.
Антенна была не столь важна. Все эти стены были пронизаны живыми проводами, в которых общался живой организм. Ей даже телефон был нужен в номере больше для бутафории, она с лёгкостью могла нашептать в уши персонала свои пожелания. Так неужели их голоса бы не добрались от станции у корней до крыши?
Они пустились вниз, путь лежал через служебные помещения, в которые никто не посмел бы миссис Уэббер не зайти даже среди дня. Кухня с современным холодильным комплексом в стороне, спуск шёл в старый погреб. Запах влажного, поросшего грибками и подгнившего дерева стоял там. Помещение почти не использовалось, в нём лет двадцать, если не больше, не меняли даже перекладины на лестнице, и те стали скрипучими, шаткими, опасно прогибающимися под весом даже довольно лёгкого человека, которым рослая, но сухая старуха, была. Выключатель, или лампочка, или что-то ещё, что должно было давать в помещении свет, не работали, вероятно, отключенные от системы давно. Последний раз, когда здесь травили крыс, все очень ругались, даже шла речь о том, чтобы замуровать дыру и посмотреть, не полезут ли твари снова. Твари перестали лезть сами по себе, конечно, прежде, чем такие радикальные меры были приняты. И теперь здесь спокойно покоился разный с последнего ремонта сваленный и так и не вывезенный строительный мусор, пыль от которого не поднималась лишь потому, что сырость держала её у земли.
На старом крюке висел винтажный фонарь с почти окаменелой и плачущей жирными слезами на поверхности свечой внутри. Откуда-то из рукава ведьма достала спичку и, цокнув стеклянную дверцу настежь, прогрела и запалила фитиль. Тени заиграли по старым стеллажам, покрытым либо давно просроченными, со времён второй войны, заготовками, либо уже упомянутой грязью.
— Отсюда начинается спуск в подземные сети. Они завалены, как я и говорила, но участок грибницы на этой стороне есть.
Точнее, это была основная грибница.
Один из стеллажей у дальней левой стены, чуть менее ветхий по факту на ощупь, чем на вид, отошёл после того, как Джоан выкрутила хитро спрятанное под одной из нижних полок колесо затворного механизма. На них сразу пахнула ещё более дремучая, влажная и гнилая тьма. Светильник остался на крюке сразу за выходом в пещеру.
— Гриб не любит свет в принципе, стоит добавить. Но не переживай. Там довольно светло.
На деле же непривычному глазу темень представлялась чуть ли не абсолютной и непроглядной. А самое ужасное — в ней кипела невидимая жизнь. Отливающие красным и зелёным и жёлтым бусинки-глазки обтекали людей бархатным морем по узким щелям и углам и нишам, милосердно не идя на контакт, по мере того, как Джоан вела Эрика по рокочущему, точно глотка левиафана, чем-то невообразимым, туннелю. Стоило отдалиться от фонаря за поворот и потерять всё, кроме смутного края его свечения, как пещера начинала сиять сама по себе неуловимым для человеческого глаза из-за густоты и неинтенсивности свечением. Стены намытой пещеры, не похожие на разлом пород, в которых обычно добывают драгоценные камни, были из-за солей как будто облеплены россыпями оных. При более пристальном взгляде — их покрывали хлопья грибка, очень похожего на лохматый мох, в основном неопознаваемо-тёмного цвета, но переливающегося и сияющего без других источников излучения.
— Вот здесь. Поставь, пожалуйста, сюда, — показала женщина на нишу в отвесной стене, всю щедро заросшую.
Пришло время обмена, а они не взяли коробку.

— Это совершенно неважно, — с заразительным убеждением эхом откликнулась ведьма. Она была в этом грибном царстве царицей и, конечно, ей было виднее, что выведет электронику из строя, а что поддержит её существование куда дольше, чем где-либо, пусть и на другом… уровне бытия, если можно так сказать.
— Ставь прямо сюда — она похлопала ладонью по влажной подложке, на которой её пальцы обрисовались чудовищными чёрными тенями-лапами, когда мшистая поросль ответила на тепло тела взрывом излучения призрачного цветного света. — Живёт он здесь не меньше пятисот лет, если верить пенобскотам.
А до того - ещё десятки и сотни тысяч лет, хоть те и проходили незаметней без людей.
— Включи её. Посмотри, тут должно хватить энергии.
Джоан, показав, где поставить Эрику его ношу, сделала изящное движение, совершенно различимое по её абсолютно чёрной тени в тусклой подсветке пещеры, превращавшей её в некое сверхъестественное создание вместо простой пожилой женщины, и прошла дальше. В следующей камере подземной кишки тоннеля был завал, но он порос выращенными плесенью кристаллами и порослью очень эффектно.
— Биологам нечего делать здесь. Люди уничтожают всё, чего бы ни касались, в своей жадности. Их анализ — деструктивный анализ.
Под эти очень странные слова, больше пригодные для использования какому-нибудь зелёному террористу, а не винтажной модной леди из отеля, пещера запела. Это был больше не визг, не писк, не странный бесплотный голос. Это были множественные, приятные, мечтательные, полные жизни и обещаний голоса. Как подземные сирены, они ждали того самого фильтра, через который их дыхание стало бы приятно и понятно для человеческого уха, даже если под каждой фразой неразличимого языка гудела тяжёлая и грудная нота всей грибницы.
— Эрик, — повернулась к своему спутнику миссис Уэббер, — скажи мне честно — чего ты хочешь от жизни?
Её тень давно исчезла, но в темноте этого растворения было попросту незаметно. Бледные глаза женщины отсвечивали сверхъестественным огнём, который легко было отнести и к люминесцентному свечению гриба по стенам, бледным-бледным, как и её обычный цвет, без жутко перемигивающихся зелёным кошачьим глазом в глубине зрачков. Она не поднимала рук, которые сцепила перед своим животом в замок, но её пальцы были всюду. И пара влажных длинных когтей-пальцев подокралась и взяла Эрика Этвуда сзади за шею.
— Я хотела только одного на протяжении десятков лет, — голос Паучихи звучал всё менее человечно под гул и урчание подземелья, её родной стихии, и сила одной человеческой глотки поглощалась трансляцией через станцию из каких-то совершенно иных миров, как казалось. — Но ты, кажется, не лоялен.
Она в одно касание выпила всё телесное тепло из его тела, и гриб вокруг засиял ярче, насышённый и радостный. Эта последняя комната — это была поросшая плюшевой подстилкой яма многих костей. Ведьма парила над зияющей, мшистой и влажной глоткой безглазого и безликого левиафана, опираясь на полупрозрачные щупальца тьмы о края освещённой окружающей реальности, и говорила, не открывая рта.
— Подумай немного о своём поведении.